Портобело [220]
Древний Портобело, повесть из гранита,
сад воспоминаний! В вещем забытьи
вековечным лавром, город именитый,
дремлют под плющом столетия твои.
Отрешен и полон мысли величавой
сон безлюдных улиц, где любая пядь —
старины умершей темная печать
и багряный отсвет непомеркшей славы!
Отрешен и полон мысли величавой
сон безлюдных улиц, где любая пядь —
старины умершей темная печать
и багряный отсвет непомеркшей славы!
Где былые чинность и великолепье,
роскоши испанской времена, когда
из Державы Солнца лебединой цепью
с золотом тянулись гордые суда?
Ныне же, забытый бурею жестокой, —
чудом уцелев над бухтой колдовской, —
высится обломок черного флагштока,
стиснутый в кулак трагической рукой.
О, зубчатый камень стен твоих старинных!
Не сдастся року их застывший строй,
но теперь лишь птицы, приютясь в руинах,
это запустенье оживят порой.
Давней паутиной затканы бойницы;
отгремев над морем, батареи спят;
ржавым и забытым, им сегодня снится
долгожданный рокот новых канонад.
По ночам безлунным твой покой унылый
призраки тревожат смутною толпою,
и несется шепот, смешанный с мольбою,
а откуда? — бог весть, из какой могилы…
А лишь заиграют в полночь новолунья
перламутр и месяц, как метнется эхо
музыки и песен, говора и смеха
на крыле у бриза по твоей лагуне.
Славный Портобело, древняя твердыня!
Ты стоишь цветущим лавром вековым,
с бухтою зеркальной говоря поныне
обо всем, что вам лишь ведомо двоим.
Что твоей судьбы алей и несказанней,
жизни твоей краткой горше и пышней! —
городом легенды, и воспоминаний,
и любви ты будешь до скончанья дней!
Отчизна
Далекая полоска отеческого края,
где солнце горячее и ярче небосвод,—
как в крохотной ракушке шумит волна морская,
напев твой колыбельный в душе моей живет.
Расставшийся с тобою, к тебе тяну я руки,
страшась, что нет обратной дороги кораблю…
Не испытав судьбою ниспосланной разлуки,
не знал бы я, наверно, что так тебя люблю!
Отчизна — это память… Осколки от былого,
все, что в тряпицах горя или любви хранят:
дремотный шорох пальмы, напев, звучащий снова,
отцветший, опустелый и облетевший сад…
Отчизна — это с детства исхоженные склоны,
где что ни день спешил ты петляющей тропой
к тем падубам заветным, чьи вековые кроны
о временах минувших беседуют с тобой.
Что роскошь здешних башен, где меркнет луч заката
на золоченом шпиле в чужой голубизне, —
мне нужен ствол корявый, где вырезана дата, —
там губ твоих коснулся, там столько снилось мне!
Мои родные башни со стрелкой обветшалой,
как я теперь тоскую, про вашу вспомнив медь!
Великолепных башен я повидал немало,
и столько надо мною колоколов звучало,
но кто из них сумел бы, как вы, рыдать и петь?!
Отчизна — это память… Осколки от былого,
все, что в тряпицах горя или любви хранят:
дремотный шорох пальмы, напев, звучащий снова,
отцветший, опустелый и облетевший сад.
Далекая полоска, земля отчизны милой,
в тени под нашим стягом ты можешь скрыться вся!
Ты так мала, наверно, чтоб грудь тебя вместила,
на долгую разлуку с собою унося!
ДЕМЕТРИО КОРСИ [221]
Перевод С. Гончаренко
Ку́мбия
По нутру индейцу и метису-чомбо
музыка в трактире у Панчá Манчá.
Здесь мешая звуки ти́мбы [222] и килóмбо [223] ,
ку́мбия ликует, сердце горяча.
Изобрел когда-то прадед-африканец
эту полупляску, полуворожбу.
Но никто не пляшет этот знойный танец
лучше, чем Хуана, дочка Каламбу.
Кумбию [224] умеют станцевать здесь всяко:
так, как в Чепигáнге или как в Чокó.
Весело в таверне у Манча… Однако
плачет барабанщик. Плачет Чимбомбо.
Чимбомбо пленила Мéме не на шутку.
Чимбомбо удалый черен, смел и прям.
Старый шрам на горле багровеет жутко —
значит, кровь взыграла с хмелем пополам.
Барабан грохочет! Кумбия в разгаре!
Меме пляшет с гринго [225] уж который раз!
И, скрипя зубами, Чимбомбо в ударе —
хочет вызвать гринго он на смертный пляс.
Клин своей печали вышибая клином,
в барабан он лупит, яростен и пьян…
И чем злее сердце жжет ему кручина,
тем грозней грохочет буйный барабан.
Но когда вдруг гринго покидает танец,
взяв под ручку Меме, что-то ей шепча,
и уходит с нею, наглый иностранец,
прямо в спальный номер у Панча Манча, —
Чимбомбо с кинжалом, жаждуя расплаты,
настигает эту парочку, как вихрь…
И в душе ликуют негры и мулаты:
Чимбомбо отважный отомстил за них.
Барабанщик скрылся… Кумбия в таверне
с той поры уныла и не горяча…
Никогда отныне не бывать, наверно,
кумбии бывалой у Панча Манча.
Нет мулатки Меме, пылкой Меме нету…
И не тот, что раньше, барабанный бой…
Пусть танцуют пары и звенит монета —
нет веселья, если нету Чимбомбо!